| В.Мартемьянов Я люблю тебя, небо |
Владимир Мартемьянов
Я люблю тебя, небо
Г Л А В А IX
Попробуй выполнить свой долг, и ты тотчас узнаешь, что в тебе есть.Гете
Не знаю, почему в народе високосный год связан с печальными приметами. Но как бы там ни было, я вынужден признать, что високосный 1968-й принес мне и моим друзьям больше огорчений, нежели радостей.
В январе получил письмо от Валерия Шамова из Томска: «Тебя здесь с нетерпением ждут. Очень гордятся твоим вниманием и заботой о нашем клубе. Прилетай…»
И вот передо мной проплывает давно знакомый пейзаж окрестностей Томска. Дороги каждая улица, каждый сквер. Здесь прошла моя молодость… Пять с лишним лет работы инструктором. Тысячи взлетов и посадок. Десятки молодых требовательных глаз: серых, карих, голубых, раскрытых навстречу новому, неизведанному. Я помню вас всех, мои соколята. Где вы сейчас? Кто вы теперь?
В кабинете Шамова толпится молодежь. Веселые, оживленные лица, реплики, смех — брызжет, искрится переполненная энергией юность.
Валерий Игоревич знакомит:
— Александра Липская, секретарь горкома комсомола, самая активная помощница в создании и работе клуба «Мечта».
Осторожно пожимаю руку маленькой худенькой девушке с бледным, немного утомленным лицом.
— Трудно вам, Саша?
— Конечно, работать приходится много, но мы, комсомолия, — народ выносливый… Кстати, вам тоже придется проявить выносливость. Мы вам такой график работы подготовили…
Шамов останавливает Липскую:
— Не пугай гостя, а то еще, чего доброго, сбежит.
Знакомство продолжается. Обращаю внимание на то, что мои новые знакомые — люди самые разные: студенты и школьники, рабочие, представители горкома комсомола, студии телевидения и радио
— Это не случайно, — говорит Шамов. — У нас тесная связь почти со всеми общественными организациями. Так легче работать. Взаимная помощь — это, брат, великое дело. И еще одна деталь: в нашем клубе занимаются авиационным спортом все, независимо от занимаемой должности и обязанностей. Коля Чекловец, мой помощник по материально-техническому обеспечению, летчик-буксировщик планеров. Летчик-инструктор Гусев может быть шофером и трактористом. Даже делопроизводитель прыгает с парашютом.
— Здорово! Но все же, мне кажется, этим не нужно слишком увлекаться… За двумя зайцами погонишься…
— А ты попробуй отказать. Ведь они своими руками строили «Мечту». Ради одной только цели — летать.
Когда мы остались одни, Валерий рассказал о трудностях. Главная из них — нехватка опытных кадров. Летчики планерного, самолетного и парашютного звеньев почти без опыта инструкторской работы, многие не имеют дипломов. Шамов принял их на работу на свой страх и риск с непременным условием для каждого — учиться.
Организация летного процесса требовала твердого порядка и дисциплины. Однако добиться этого Валерию было нелегко. Сверстники Шамова, создававшие с ним плечо к плечу «Мечту», не могли заставить себя называть начальника по имени и отчеству, для них он по-прежнему был просто Валера. Кое-кто выдвигал свою теорию организации нового типа руководства, которое по своей структуре больше смахивало на кооператив, нежели на боеспособный коллектив аэроклуба. Большие надежды возлагал Шамов на своего заместителя по летной подготовке Евгения Михайловича Бурцева, бывшего военного летчика с большим стажем летной работы. Но надеждам Шамова не суждено было сбыться. Бурцев относился к своему молодому начальнику с плохо скрытой снисходительностью, в душе считая его мальчишкой и фантазером. Валерий стойко переносил неудачи, лихорадочно накапливал багаж знаний, необходимых руководителю учебной авиационной организации, сам много летал, прыгал с парашютом.
— Ну и торопыга же ты, Шамов! Каким был — таким остался. Ну что ты жадничаешь? Ведь твое место на земле, у пульта руководителя полетов, — по старой инструкторской привычке начинаю воспитывать его.
— Так-то оно так. Только, чтобы хорошо руководить, надо самому в совершенстве знать все детали летной деятельности. А знаний у меня маловато, поэтому и тороплюсь.
— Смотри, Валерий, не наломай дров! Подработайте методику обучения, а потом начинайте полеты со спортсменами. Главное, не спеши…
— Да пойми ты меня — не можем мы больше тянуть. От нас ждут практических результатов… Вот почему мы тебя и пригласили — полетаешь со мной, Бурцевым, Гусевым — подучишь. Нам в этом году обязательно надо выставить команду на первенство Сибири…
Позади волнующие встречи в горкоме комсомола, в Доме ученых, с молодыми романтиками из «Республики бодрых», на телестудии…
Сегодня выезд на аэродром. Дорога петляет меж сосен и елей, бросающих на ослепительный снег неправдоподобно синие тени. В крытом кузове машины тесно и оживленно. Давно знакомое радостное возбуждение ребят перед полетами передается и мне. Остроты и реплики сыплются, как из рога изобилия.
А вот и хозяйство Шамова. Три небольших строения, несколько самолетов и планеров. На окраине летного поля жмутся автомашины и тракторы. Да, не густо. Заметив мой разочарованный взгляд, Валерий лукаво усмехнулся.
— Ты только не спеши с выводами. Эти постройки у нас — временные… Основное строительство — еще впереди. Вон там, на опушке березовой рощи, мы заложим фундаменты под клуб и столовую. Будет у нас спортивный городок, методический класс, ангар и жилые помещения. И все добротно, красиво — по последней архитектурной моде…
Нашу беседу прерывает командир планерного звена.
— Товарищ начальник! Материальная часть к полетам подготовлена. Постоянный и переменный состав построены для предполетной подготовки.
Наблюдаю со стороны за Шамовым. Начал правильно: поздоровался, спросил о самочувствии, довел прогноз погоды, плановую таблицу полетов, уточнил задачи, особенности разбивки старта — с левым кругом летают самолеты спортивного звена, с правым — планеры… Вот это, пожалуй, зря — слишком большая насыщенность, небезопасно. Надо будет потом подсказать Валерию. А он, неуклюжий в своих зимних доспехах, уже подскочил к технику и сцепился с ним в горячей полемике. Исчезла начальственная солидность и весомость слов, в голосе — мальчишеский задор и нетерпимость. Напрасно, Валера, не горячись! Да, трудно быть начальником аэроклуба в 27 лет. Воспользовался паузой — отозвал в сторонку:
— Слушай, а ведь одновременные полеты планерного и самолетного звеньев — явление ненормальное и идут в разрез с руководящими рекомендациями.
— Да, но в исключительных случаях, по решению начальника, такая организация полетов допускается.
— Однако у вас, я смотрю, каждый день такие исключительные случаи
— А разве аэроклуб «Мечта» не исключительный случай?
— Исключительный, согласен. Но наставления по производству полетов, написанные кровью летчиков, едины для всех: и для генералов, и для рядовых летчиков, и… даже, для начальников исключительных аэроклубов… Не торопись, Валера.
Летный день подходил к концу, когда после очередной посадки я услышал в наушниках команду Бурцева:
— 217-й! Зарулить!
— 217-й понял.
В квадрате — большая группа молодежи: с очередным автобусом приехали «республиканцы», работники телестудии.
Подходит Шамов:
— Володя, еще разик покажи землякам, как работают члены сборной…
У меня вдруг почему-то гулко забарабанило сердце, зазвенело в ушах от прилива крови. …Эх, ребята, родные вы мои. Да с вами — и мне восемнадцать, не больше!
Выруливаю на «исполнительный». Полный газ — и замелькала снежная полоса в полуметре от самолета. Набрал максимальную скорость — р-раз! — рухнули под ноги сосны и ели, раздвинулись дали, встала набекрень линия горизонта. Развернулся на аэродром — на снегу маленькие фигурки машут руками. Выполняю «полубочку»: теперь сверху у меня земля и маленькие фигурки, внизу — небо. Впрочем, это самовнушение — все остается на своих местах, а я вишу на ремнях вниз головой, и шея моя вытягивается, как у гуся. В быстром темпе с наслаждением выполняю десятка три фигур, затем захожу по посадочным знакам и точненько притираю самолет у «Т». Ребята замерли от неожиданности. Запомнились глаза молоденькой девушки: голубые-голубые с предлинными ресницами. И ее голос:
— Ой, мамочки, как здорово!
26 января в моей кемеровской квартире зазвонил телефон.
— Здорово, старик! Шамов говорит. Жди нас денька через два, прилетим переучиваться на АН-2.
Голос энергичный, веселый: Валерка всегда веселел, когда подваливала летная работенка. Я представил себе Шамова на другом конце провода, подвижного, улыбающегося, с сияющими глазами — человека, безмерно любящего жизнь, работу и людей.
Таким он и остался в моей памяти, в моем сердце, дорогой мой человек… 27 января 1968 года при выполнении очередного тренировочного прыжка с парашютом Валерий Игоревич Шамов трагически погиб.
В авиации учатся на горьких уроках. Делают выводы, чтобы не повторять трагических ошибок. Ради жизни и людей. Вот письмо, которое я послал томским спортсменам-летчикам:
«Пишу вам, а говорю с ним, поэтому постараюсь быть предельно искренним и откровенным, ведь он так не любил фальши. То, что вы делаете — сродни Комсомольску и Запсибу, и вы обязаны довести это дело до конца. Понимаю, что после гибели Шамова задача резко осложнилась. Чтобы не допустить ошибок в дальнейшем, надо понять, разобраться, почему так получилось. Валера погиб из-за низкой организации полетов и парашютных прыжков, из-за своей слабой подготовленности в данный день, к данному злополучному прыжку. Почему? Потому, что он не имел достаточного опыта инструктора, методиста. Он понимал это и торопился взять все сам с ему только присущей энергией и жадностью к жизни. Но в авиации спешить нельзя. Гибель Шамова (или другого на его месте) не случайна при ваших условиях работы, при вашем подходе к делу, при ваших взаимоотношениях. И моя с вами вина в том, что мы не могли предотвратить все это. Каким образом?
Из года в год, на протяжении многих десятилетий, в авиации создался, обогащаясь опытом, определенный учебно-летный процесс. Один-единственный, оптимальный. В него входит организация учебной и летной работы, отношение людей к делу, их взаимные отношения, необходимая сумма знаний, опыта, техническая база и условия труда. Всякое отклонение от этого единственного, оптимального учебно-летного процесса, проверенного жизнью и кровью авиаторов, само по себе — предпосылка к тяжелым происшествиям. У вас была новая организация труда, и она потерпела крах. Я имею в виду летную деятельность, во всем остальном вы люди, опередившие время. Вспомните, как работал Шамов: сам летал, прыгал, руководил, строил, ремонтировал тракторы, корчевал лес — и спал всего четыре часа в сутки (что неприемлемо для летчика, который обязан быть на старте с ясной головой). Все говорят: «Здорово!» Действительно, здорово везде успевать — это не каждому дано. Но это плохо, очень плохо для летчика. Вы поняли меня? Авиация требует от человека затраты всех его духовных и физических сил. Валерий и вы тратили лишь половину. Этого мало. Поэтому работайте так: летный день — только летные заботы, только летная деятельность, на свежие силы, с ясной головой; хозяйственный день — стройте, и никаких полетов!
Что вам сказать еще, друзья? Я восхищаюсь вашим мужеством, вашей любовью к делу. Помните, что говорил Экзюпери: «Что до меня, то мое ремесло дало мне счастье. Я чувствую себя крестьянином аэродромов. Я не сожалею ни о чем. Я играл и проиграл. Таково мое ремесло. А все же я дышал им, воздухом моря!
Кто хоть раз отведал его, не забудет этой пищи! Не правда ли, товарищи мои? И дело не в том, чтобы жить среди опасностей. Эта формулировка претенциозна. Мне вовсе не по сердцу тореадоры. Я люблю не опасности. Я знаю, что я люблю жизнь».
Так бы сказал и наш Валера».
На пригорке, в голове аэродрома, под могучими соснами — скромный памятник. Под ним покоится прах нашего современника. Человека большой души, красота и сила которого — от песни русской, от просторов сибирских, от любви к небу и к тебе, товарищ. Как и прежде кипит на аэродроме жизнь, вспыхивают в небе куполы парашютов, рокочут авиационные моторы — юность Томска вновь обрела крылья. Ради этой прекрасной цели жил Валерий Шамов.
Да, 1968 год был для нас годом тяжелых утрат.
Спортивный сезон начался февральскими сборами в Москве. После четырехмесячного перерыва мы особенно рады видеть друг друга: домашние новости, «свежие» анекдоты и приключения, передаваемые обычно не без гиперболы, новые песни Игоря Егорова делали первые вечера исключительно теплыми и сердечными. Однако, скоро встреча была омрачена печальной вестью — тяжело заболел Владимир Евгеньевич Шумилов. Саркома приковала Шумилова к постели. Операция не дала положительных результатов: опухоль продолжала быстро распространяться, причиняя ему невыносимые физические и душевные страдания. Все, в том числе и сам Владимир Евгеньевич, понимали, что дни его сочтены.
В один из вечеров всей сборной приходим в Боткинскую больницу. Немолодая женщина в белом халате с темными печальными глазами сообщила нам, что к больному разрешено пройти только одному. Ребята переглянулись — кому идти, а Алексей подтолкнул меня в спину и хрипло сказал:
— Иди, Мартин, ты!
Женщина проводила меня до палаты, открыла дверь и, не входя в комнату, тихо заплакала. Я понял — жена Владимира Евгеньевича, Молча стою перед ней, не находя слов утешения, к горлу подступил комок. Ирина Васильевна кивнула на дверь:
— Идите. Он очень ждет.
Неповинующимися ногами вхожу в палату. Боже мой! Как он похудел! Бледное, с ввалившимися щеками и заострившимся носом дорогое лицо. Глубоко запавшие, потухшие глаза.
— Владимир Евгеньевич! Это я, Володя. Здравствуйте.
В глазах затеплилась жизнь, разгладились скорбные складки на высоком лбу, губы с усилием сложились в улыбку, рука медленно-медленно поползла по одеялу, протянулась ко мне. Он с трудом, едва слышно, промолвил:
— А-а. Мартемьяныч… Здравствуй.
Я ловлю воздух раскрытым ртом, тщетно пытаясь взять себя в руки…
— Ну что ты, Мартемьяныч! Перестань!
Какой же я слабак: больной, умирающий человек успокаивает меня, здорового и сильного!
— Владимир Евгеньевич, это ничего… Пройдет. Все будет хорошо. Вот… сожмите мою руку… сильно-сильно. Вы же еще очень сильный… Вы обязательно справитесь с этой проклятой болезнью…
— Не надо о болезни. Расскажи лучше о ребятах, как готовитесь к чемпионату. Летаете?
— Летаем помаленьку, правда, февраль погодой не балует.
Владимир Евгеньевич откинул голову на подушку, закрыл глаза. На виске лихорадочно пульсирует такая знакомая нам жилка! Ловлю себя на мысли, что в последний раз вижу эту жилку. Неужели она скоро угаснет навсегда? И ничто, и никто не в силах предотвратить это! Почему именно вас выбрала в жертву болезнь? Вас — учителя, которого нам сейчас так не хватает.
Сколько пришлось пережить этому человеку! Я вспоминаю скупые рассказы Шумилова о себе.
...Война. Горящий «харрикейн» врезается в мелколесье. Страшный удар выбрасывает летчика из кабины. Без сознания, истекая кровью, лежит он под знойными лучами полуденного солнца. Первое, что увидел, когда пришел в себя, — ухмыляющегося фашиста. «Значит, плен!» — обжигает мысль. Рука потянулась к кобуре за наганом. Хотел застрелиться, но кобура была уже пуста. Прикладами заставили подняться. Повели. Каждый шаг — жгучая боль в простреленной ноге. Каждый шаг — вечность. Как оказался в колонне таких же неудачливых, не помнит. Помнит только заботливо подставленное крепкое плечо молодого солдата. Спасибо, друг! Потом был короткий привал. Шумилов сидел на земле, прислонившись спиной к стволу израненной осколками снарядов березы. Последние силы покидали его. Понял, что дальше идти не сможет. Значит — смерть. Как просто. Сейчас подойдет вот тот ухмыляющийся немец и небрежно, не целясь, выстрелит. А ему всего двадцать два, и жизнь вся еще впереди. Шумилов смотрит на маленькое облачко, одиноко повисшее над жнивьем, оно неуловимо меняет свои очертания, дышит восходящими от прогретой земли потоками, постепенно рассасывается, исчезает, растворяясь в ультрамариновой сини неба.
Но вот вместо облачка возникает сытое лицо немца, в бесцветных равнодушных глазах Шумилов читает свой приговор: «Не пойдешь дальше — останешься здесь навсегда!» Не спеша фашист поднимает карабин. Шумилов не смотрит на смертоносный кружок, он смотрит в глаза врага. Смотрит, как на бешеную собаку, которая вот-вот должна укусить. Немец секунду медлит — это спасает Шумилову жизнь. На дороге заскрипела телега. Немец кивком головы подзывает старика-возницу и двух пожилых женщин, те торопливо укладывают летчика на мягкое, пряно пахнущее сено.
Два месяца пробыл Шумилов в плену, ровно столько, сколько потребовалось, чтобы немного оправиться после ранения и собраться с силами для дерзкого побега из концлагеря. Не такой он пыл человек, чтобы позволить посадить себя в клетку.
Снова фронт, снова рядом с Шумиловым боевые друзья, самые верные, самые надежные… Трудна дорога к победе. Многих друзей не досчитался 9 мая 1945 года Шумилов, а сам вот уцелел, выстоял, победил.
А сейчас ему очень обидно и горько чувствовать свою беспомощность перед проклятой болезнью. И как это, должно быть, страшно — считать немногие оставшиеся дни и часы жизни!
Последние слова беседы с Владимиром Евгеньевичем врезались в сердце навсегда: «Запомни сам и передай ребятам — в авиации нет ничего страшнее, чем ложная самоуверенность в том, что ты все постиг. Путь к совершенству только один — учеба, ежедневная и кропотливая».
В конце марта некрологи в газете «Советский патриот» и журнале «Крылья Родины» сообщили о преждевременной кончине Владимира Евгеньевича. Во всех концах страны с грустью и болью встретили эту печальную весть сотни его воспитанников. Многим он был вместо отца.
Опытные асы и молодые спортсмены взволнованно и скорбно говорили о покойном на коротком траурном митинге. Слова их шли, казалось, из самого сердца — так просты и жгучи были они. А когда в могилу полетели пригоршни земли, небо содрогнулось от громового раската — это ученик Шумилова Слава Лойчиков не самолетом, грудью своей, пробил звуковой барьер, салютуя своему учителю.
Пройдут годы, время залечит душевные раны, но, как и сегодня, каждый из нас с гордостью будет говорить — я учился у Шумилова, замечательного тренера и настоящего Человека.