Владимир Мартемьянов
Я люблю тебя, небо
Г Л А В А IV
По-моему, жизнь — это не вечный праздник. Праздники бывают редко, а больше бывает труд...А. С. Макаренко
Знаешь ли ты, Дима, как красивы самолеты? Как птицы. Сколько сменилось форм и конструкций за сравнительно короткую историю авиации?! Не счесть! Схематичные, похожие на этажерки «ньюпоры» и «фарманы», тупоносые юркие бипланы, от полетов которых захватывало дух, современные стреловидные чудо-самолеты, которые и разглядеть-то толком не успеешь — так стремителен их полет. И, странное дело, каждый по-своему красив, хотя авиаторы никогда не приглашали в свои конструкторские бюро скульпторов и архитекторов, которым подвластны тайны красоты. Чистота линий, изящество форм, предельная точность пропорций, лаконизм, завершенность и… ничего лишнего — вот что такое самолет. Вкусы диктуются здесь эстетикой целесообразности — древней и мудрой, как сама мать-природа.
Именно таким красавцем был самолет ЯК-18П, созданный коллективом КБ под руководством Генерального конструктора А. С. Яковлева.
У нас, в Кемерове, этот самолет впервые поднялся в воздух весной 1963 года. Белые, как ствол молодой березки, фюзеляж и верхние панели крыльев, ярко-красные — нижние и белые, радующие взор обтекатели шасси (мы их называли «штанишками») — вызвали у меня чувство восторга. Я влюбился в машину «с первого взгляда».
Начались тренировочные полеты. Каждый из них был наслажденьем. В любую свободную минуту я чертил условными значками бесчисленные комбинации фигур. Потом облетывал вновь рожденные комплексы в зоне. Многое не получалось. Меня это злило. Снова и снова «набрасывался» я на непослушный «поворот на горке с двумя полубочками», зашкаливал указатель перегрузок до критического предела, насилуя себя и машину, — качество пилотажа нарастало обидно медленно.
— Разве можно так издеваться над собой? — ворчал комэск. — У тебя уже глаза от перегрузок, как у кролика, красные. Плохо все это кончится...
Я молча соглашался с ним, а на следующий день продолжал «гнуть свое».
В июле первая пилотажная пятерка Кузбасса: Евгений Мельников, Борис Петренко, Валерий Сащенко, Виктор Ананьев и я — вылетели в Омск на зональные соревнования.
Для меня первенство Сибири оказалось счастливым: меня «заметил» тренер сборной команды СССР Б. П. Порфиров, прибывший в Омск приглядеться к сибирякам.
После первого же вылета подошел ко мне:
— Любишь пилотаж?
— Да.
— Пьешь?
— Простите, не понял.
— Водку, говорю, пьешь?
— А-а... нет, — старательно мотаю я головой.
— Тогда вот что: какое бы ты здесь, в Омске, место ни занял — я вызову тебя на Всесоюзные соревнования в Куйбышев. Понял? Готовься! — и не ожидая, когда я закрою рот, ушел.
Наша команда заняла второе место Я — третье личное. По условиям соревнований в первенстве СССР право имели участвовать только первые два призера. Я приуныл — не верилось, что Борис Петрович вызовет в Куйбышев.
На всякий случай дома усиленно тренировался.
Тренер сдержал свое слово — вызвал.
На чемпионате Союза мне снова повезло — дебютировал удачно. Три раза обладатель старенького, выцветшего свитера с надписью «Кузбасс» на груди поднимался на пьедестал почета и получил одну серебряную и две бронзовые медали. От радости крепко стискивал зубы, чтобы все время не улыбаться, делал вид, что зарабатывать сразу по три медали для нас, сибиряков, — дело привычное.
Весной 1964 года меня вызвали в Ессентуки на тренировочные сборы команды СССР, готовящейся к предстоящему чемпионату мира. Так я попал в большой спорт.
В коллективе сборной меня встретили вежливо, корректно и в то же время несколько настороженно: мол, поживем, увидим, что за фрукт этот сибиряк.
Я, в свою очередь, тоже приглядывался. Вот минчанин Вадим Овсянкин, высокий, осанистый, с хорошими манерами, изысканно одетый, всегда выдержанный, говорит остроумно и чуть-чуть снисходительно. Владимир Пискунов, автор феноменальной фигуры «абракадабры», сосредоточенный, целеустремленный. Витольд Почернин из Орла, несколько скрытный, немногословный, ревниво заботящийся о своем авторитете. Это наши фавориты в самолетном спорте. Уже тогда они имели на своем боевом счету много воздушных побед и обладали многими спортивными титулами.
Для меня и Леши Пименова из Новосибирска, с которым мы быстро сдружились, они были недосягаемыми вершинами, поэтому мы старались держаться скромно, много работали — «еще подумают, что отлыниваем», стремились скорее пройти школу мастерства в высшем пилотаже. И когда, наконец, мы с Лешей случайно услышали реплику Вадима: «...а Мартин с Леокадием, по-моему, — толковые парни», — то были несказанно рады этой оценке. Это было признанием нашего полноправного членства в коллективе сборной.
Пришла настоящая дружба: нам стали помогать, не скрывая секретов, давали ценные советы, по-мужски скупо, но очень трогательно заботились о нас.
Дни, похожие один на другой, бегут длинной цепочкой: подъем в 6 часов, усиленная физзарядка, душ, завтрак, полеты, обед и дневной сон, затем жаркие творческие споры на разборе полетов, спортивные игры, ужин, личное время. Узнали и изучили характер каждого до тонкостей, уже все рассказано друг другу, каждый свежий анекдот или веселая история — на вес золота.
На первых сборах в Ессентуках нас было 25. 25 лучших пилотажников страны готовились к ответственному состязанию, но лишь пятерым, самым лучшим из них, предстояло защищать честь советского самолетного спорта.
Мы работали, как одержимые, изучали теорию, много летали. Я покидал пилотажную зону лишь тогда, когда испытывал полное изнеможение. Одно за другим проходили отборочные соревнования. После каждого двое-трое наших ребят собирали свои чемоданы и, тщетно пытаясь улыбнуться на прощание, уезжали… В эти минуты было очень грустно, любой мог оказаться среди них.
В напряженном труде прошло все лето. И вот нас осталось шесть человек — основная пятерка и один запасной. Кто им будет? Шестым оказался Леша Пименов. Жалко было смотреть на него, когда он узнал, что не полетит на чемпионат мира. Он не жаловался на судьбу, не требовал справедливости (по нашему мнению, шестым должен был быть Константинов из Москвы), незнакомый человек и не догадался бы, что творится в его душе — сибиряки умеют сдерживать свои чувства. Но я-то знал, как ему было тяжело. Он молчал, но в его подозрительно повлажневших глазах я читал невысказанное: «Да что же это, братцы, получается! Неужели я хуже других?!»
— Леша, ты зря так расстраиваешься, — успокаивал я его, — дыши глубже, ведь главное для нас с тобой не соревнования — наивно рассчитывать на успех с нашим опытом... Главное, что мы прошли такую школу, которой позавидует любой пилотажник, школу Шумилова.
— Ты прав, конечно.
— И эту школу, брат, у тебя никто не отнимет, она останется при тебе и рано или поздно пригодится.
— Может быть, — Леша немного приободрился, «задыал глубже» и ровнее.
Владимир Евгеньевич Шумилов, старший тренер сборной страны, сыграл в жизни каждого из нас огромную роль. Замечательный человек, чуткий педагог, опытнейший летчик, он был очень требовательным на полетах и умел находить у спортсмена самые сильные его движущие силы, все скрытые их запасы.
Требовательность Шумилова была бескомпромиссной. Она всегда сочеталась с точностью, справедливостью и знанием дела. Даже какое-то нарушение спортсменом установленных правил не вызывало у Владимира Евгеньевича бурной вспышки, возмущения, как иногда случается у других. Он не делал своих замечаний, не принимал решений до тех пор, пока до мельчайших подробностей не разбирался в деле. Но вот все ясно. Разговор со спортсменом был жестким, но не обидным, он убеждал в правильности выводов. Вот почему мы не помнили случая, чтобы требование Шумилова осталось невыполненным.
Нелегким был труд Владимира Евгеньевича при подготовке сборной команды страны к III чемпионату мира. Невелик был еще у нас тогда опыт международных встреч. Для самого Шумилова сборная была первой командой, которую он готовил к мировому первенству — до этого он тренировал спортсменов-летчиков Московского городского аэроклуба. Но мы уже тогда понимали, что Шумилов — выдающийся тренер.
Авиационная биография Шумилова начинается с аэроклуба, который он окончил вместе с первым курсом института. Потом — военно-авиационное училище. Бои с фашистами в годы Великой Отечественной войны. Шумилов сбил семь вражеских самолетов. После победы — снова аэроклуб, работа инструктором-летчиком. Спорт, соревнования, рекордные полеты, неоднократные выступления на воздушных парадах в честь Дня Воздушного Флота СССР. Авиационно-спортивную деятельность Шумилова венчали тогда три высоких звания — мастера спорта, судьи международной категории, заслуженного тренера СССР по самолетному спорту.
Вот сколько разных и трудных дел! Каждое из них требует больших знаний, навыков и усилий. От каждого откладывается по крупицам опыт. Борьба за рекорд, за наивысшие достижения учила тому, как слиться в одно целое с машиной и перешагнуть невидимый рубеж. Многочисленные соревнования раскрывали тайны обуздания нервов и мгновенной выдачи «на-гора» всего того, что постигалось за месяцы тренировки, за годы ученья. Судейство соревнований вооружало беспристрастными критериями и требованиями к высокому мастерству спортсменов. Работа инструктором прибавила ко всему этому знание авиационной педагогики.
Но есть одно обязательное качество, без которого даже опытный летчик хорошим тренером стать не может. Это качество — авторитет. Владимир Евгеньевич пользовался огромным авторитетом. Каждый из нас считал себя счастливчиком только потому, что тренировался у Шумилова...
Я беру у Леши чемодан, и мы направляемся в ЦАК*. Он рядом, в двухстах метрах от гостиницы. Мы шагаем по умытому дождем асфальту. Со старых тополей и кленов на наши плечи падают редкие капли.
— Смотри, Лешка, даже тополя плачут... И они не хотят, чтобы ты уезжал. Черт побери! Как обидно, что в Испанию полетим не вместе.
— Да заглохни ты, лирик! Не трави душу!
Уж он такой, этот Леха, — что думает, то и говорит. Девчата из сборной называют его «кактусом» и слегка побаиваются за резкость. Лешка любит справедливость, честность, прямоту и ненавидит любителей всевозможных жизненных «кривых, которые короче прямых».
Уже который год мы с ним пререкаемся и… крепко дружим. И пусть мы чаще молчим, чем говорим, но от ранней весны, когда начинают нежно зеленеть тушинские тополя, и до поздней осени, срывающей с деревьев последние листья — первые «визитные карточки» Деда Мороза, — наши сердца бьются стук в стук, думы бегут мысль в мысль.
В самолетном классе, куда мы пришли, стоял невообразимый шум, хотя находились там всего лишь три представительницы прекрасной половины нашей команды и один мужчина — Владимир Евгеньевич — да и тот молчал. Обсуждалась экипировка команды для выезда за границу.
— И не спорь, и не спорь, Алка! — обращаясь к Шихиной, строчит длинными очередями Кирсанова, — в светлых костюмах там будет не так жарко, это же Испания — южнее нашего Крыма... Ну и что ж, что маркие. Постираешь!
— А на прием, например, к мэру города ты тоже в белом пойдешь? Надо тащить с собой вечерние платья, целый гардероб получается… — наседает на Кирсанову Васильева.
— Ну и что, ну и что! И вечерние платья возьмем, и «шпильки» — все это прекрасно поместится в чемодан.
Владимир Евгеньевич иронически улыбается, думает о чем-то своем. Увидел нас, добродушно забасил:
— Ребята, помогите, доконали меня эти трындычихи…
Лешка молниеносно напускается на девчат:
— Эй, вы, сороки! Вам бы только приемы да банкеты. А в чем летать будете — подумали?
«Сороки» демонстративно покидают поле сражения, не забыв, однако, съязвить:
— Спасибо, Лешенька, напомнил, а то мы, было, чуть не забыли, зачем летим в Испанию. Кактус ты сибирский!
Владимир Евгеньевич довольно потирает руки. Потом встает во весь свой огромный рост из-за стола, кладет большую руку на Лешкино плечо:
— Слушай, Алексей! Так, понимаешь, случилось, что ты не летишь с нами. Однако не думай, что на этом конец твоей спортивной биографии. Мы такими кадрами, как ты, не разбрасываемся. У тебя все впереди, будет и на твоей улице праздник. Так что поезжай домой со спокойной душой — нам еще не один год придется работать вместе. На следующие сборы обязательно тебя вызову.
Леша заметно веселеет.
Недели за две до отлета в Испанию у меня наступило неприятное состояние, именуемое «перетренировкой»: исчезли четкие фиксации, высокий ритм, появились ошибки в технике выполнения уже отработанных фигур. А сколько труда и времени было вложено в каждую из них! «Старички» — Пискунов, Почернин, Овсянкин — «вдруг» залетали как-то особенно красиво, и чтобы сохранить мастерство, я форсировал все свои последние физические и духовные ресурсы.
Это было непростительной ошибкой. В одном из полетов у меня от больших перегрузок лопнули капилляры на роговице глаза — три дорогих летных дня ушли на лечение. В следующем полете такая же участь постигла другой глаз. Еще несколько дней сижу в гостинице: то бегаю к окну — там вижу, как устало и злобно огрызаясь двигателем, самолеты выписывают вертикальные «восьмерки», то спешу к зеркалу в надежде, что мои глаза перестали походить на кроличьи. Удалось полетать лишь за два дня до отлета в Испанию, был я тогда не в лучшей спортивной форме.
Последние дни проводим в непрерывной суматохе: стираем, утюжим, подшиваем, кто-то забыл постричься, кто-то — завиться, кому-то надо что-то срочно купить, кому-то кого-то увидеть, интервью репортерам, позирование фотографам — мы валились с ног от усталости.
Наконец, два могучих четырехтурбинных гиганта вырвали нас из этой сутолоки и со скоростью семьсот километров в час помчали в неизвестность. Я пытался представить себе, что с нами будет через день, через два, через неделю, пытался представить обстановку, в которую мы попадем, людей, с которыми будем общаться, — и не мог. Невольно вспомнилось одно из напутствий, сказанное негромким спокойным голосом, но так, что каждое слово гвоздем входило в голову: «В Бильбао встретят вас хорошо. Но будьте всегда начеку. Помните — это страна с фашистским режимом. Нашего посольства в Испании нет — заступиться за вас там некому. Так что, надейтесь только на себя».
Мы с Шихиной пробрались в кабину штурмана, в самый нос самолета. Здесь много стекла, даже пол кабины прозрачен, и, когда долго лежишь вниз лицом, разглядывая с восьмикилометровой высоты пеструю, всю из разноцветных лоскутков землю, возникает иллюзия свободного парения, как она возникала когда-то в детских сновидениях.
— Мартин, видишь узенькую распаханную полоску — это и есть граница. Теперь мы уже над Польшей.
Я смотрю на Розалию Михайловну Шихину, 38-летнюю рекордсменку мира и чемпионку СССР, заслуженного мастера спорта и кандидата наук, и удивляюсь ее молодому задору. Сейчас она выглядит не старше двадцати. Мы зовем ее просто Алка, потому что она говорит, смеется, огорчается, работает и развлекается, словом — живет, совсем как наша сверстница. Она обладает поразительной работоспособностью, ее норма нагрузки на летный день в два раза превышает нагрузку любого из нас. Когда Шихина работала над точкой — ее невозможно было посадить, лишь сигнал красной лампочки об аварийном остатке бензина вынуждал ее идти на посадку. Если из-за плохой погоды возникал вопрос «летать или не летать?» — Шихина первой кричала: «Конечно, летать!» Ребята ворчали: «В такую погоду? Нет уж, пусть летают мухи, воробьи и Шихина». И Шихина летала. О ее выносливости среди летчиков ходили легенды.
Однажды, на Всесоюзных соревнованиях с ней произошел такой случай. Успешно выполнив два упражнения и получив две золотые медали, Шихина перед третьим, заключительным, упражнением, разминаясь на лопинге, сорвалась и сильно ударилась боком о стойку. Поойкала несколько минут, схватила парашют и побежала к самолету. Мы радовались, что все так благополучно закончилось. За третий полет она получила еще одну золотую медаль. А когда вылезла из кабины — потеряла сознание. В больнице у нее обнаружили два сломанных ребра.
Я смотрю на Шихину и думаю: «Какая же ты волевая женщина, Алка! И все, чего ты добилась, — добилась исключительным трудолюбием».
Пройдет несколько дней и она покорит испанцев своим мастерством, а у ее соперницы — молоденькой француженки Мадлен Делькруа, уже после первого полета советской спортсменки дрогнет сердце, и она откажется от участия в чемпионате — слишком велико преимущество мадам Шихиной. Шихина станет первой победительницей чемпионата мира.
Но это будет потом.
А сейчас мы с любопытством разглядываем береговую линию Балтики, крошечные кораблики с белым следом, игрушечные города и селения. Одна за другой проплывают столицы: Копенгаген, Амстердам, Брюссель — у каждой свой неповторимый портрет в плане. Через четыре часа показался Париж. Снижаемся — здесь запланирована заправка самолетов. Аэродром Ле Бурже. Впервые в жизни шагаю по «ненашей» земле. Здравствуй, Париж! Привет тебе из Сибири! Что?! Непривычно звучит? Ничего, привыкай!
Четыре часа мы знакомились со «столицей мира». Знаменитая Эйфелева башня и собор Нотр-Дам, Триумфальная арка и Елисейские поля, Лувр и Гранд-Опера…
В три часа, после обеда, вылетаем в Испанию.